Неточные совпадения
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул рот, да так
на всю жизнь с разинутым ртом и
остался; квартальные отбились от
рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
Оставшись в отведенной комнате, лежа
на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его
руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его слова и поправлял в своем воображении то, что он отвечал ему.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за
руку так сильно, что красные следы
остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее
на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Он осмотрел
руку, сказал, что она не вывихнута, наложил компрессы и,
оставшись обедать, видимо, наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и рассказывал ему, чтобы выказать свой просвещенный взгляд
на вещи, все уездные сплетни, жалуясь
на дурное положение земского дела.
Он
на пороге остановился: ему хотелось пожать мне
руку… и если б я показал ему малейшее
на это желание, то он бросился бы мне
на шею; но я
остался холоден, как камень, — и он вышел.
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина
на Кавказе; в моих
руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится
на суд света; но теперь я не смею взять
на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Я ее крепко обнял, и так мы
оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее
руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые
на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
— Какое поправит! — сказал Хлобуев, махнувши
рукой. — Все пойдет
на уплату необходимейших долгов, а затем для себя не
останется и тысячи.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в
руку перо, долго еще ворочал
на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух
на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие
на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть
руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка
на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще
останется много чистого пробела.
И живо потом навсегда и навеки
останется проведенный таким образом вечер, и все, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто
на каком месте стоял, и что было в
руках его, — стены, углы и всякую безделушку.
Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке [Сибирка — верхняя одежда в виде короткого сарафана в талию со сборками и стоячим воротником.] и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший
на лавке, и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив
руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде...
Вымылся он в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось мыло, — вымыл волосы, шею и особенно
руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и
остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же
на свете!
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты
на себя
руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь
на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если
останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся
на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими
руками крестится: «Если б я там, говорит,
остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
А что Маша, капитанская дочка?» Я отвечал, что она
осталась в крепости
на руках у попадьи.
Он отворотился и отъехал, не сказав более ни слова. Швабрин и старшины последовали за ним. Шайка выступила из крепости в порядке. Народ пошел провожать Пугачева. Я
остался на площади один с Савельичем. Дядька мой держал в
руках свой реестр и рассматривал его с видом глубокого сожаления.
Он бросился
на диван, заложил
руки за голову и
остался неподвижен, почти с отчаянием глядя в потолок.
Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в
руках, писатель вел под
руку дядю Якова. Клим хотел выбежать
на двор, проститься, но
остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука —
осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив
руку Самгина горячей
рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был в Польше, в Германии,
на Балканах, в Турции был,
на Кавказе. Неинтересно.
На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
Подскакал офицер и, размахивая
рукой в белой перчатке, закричал
на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека
на землю, расправил
руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их
осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Турчанинов поцеловал
руку Марины и
остался, а она, выйдя
на крыльцо, сказала Самгину, провожавшему ее...
В ней не
осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных
рук и, несмотря
на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все под
рукой,
на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не
оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая
рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь
оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря
на столе
рукой.
— И тут вы
остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки
на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание
на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он
рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему
руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как
на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в
руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас
оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
— И я добра вам хочу. Вот находят
на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж,
останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас
руки, вместо вас ходил бы по полям, под
руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она
оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
Остался он еще в детстве сиротой,
на руках равнодушного, холостого опекуна, а тот отдал его сначала
на воспитание родственнице, приходившейся двоюродной бабушкой Райскому.
Она хотела опять накинуть шелковую мантилью
на голову и не могла:
руки с мантильей упали. Ей
оставалось уйти, не оборачиваясь. Она сделала движение, шаг и опустилась опять
на скамью.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой.
На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не
на одной гряде или клумбе
остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась
рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
Мало-помалу она слабела, потом
оставалась минут пять в забытьи, наконец пришла в себя, остановила
на нем томный взгляд и — вдруг дико, бешено стиснула его
руками за шею, прижала к груди и прошептала...
Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая
на бегу платок и шубку, и пустилась по лестнице. Мы
остались одни. Я сбросил шубу, шагнул и затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в то свидание, с светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мне обе
руки. Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната
на казенной квартире у чиновника известной
руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы
остались одни.
Весь этот люд, то есть свита, все до одного вдруг, как по команде, положили
руки на колени, и поклонились низко, и долго
оставались в таком положении, как будто хотят играть в чехарду.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть
на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в
руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия
остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
И. В. Фуругельм, которому не нравилось это провожанье, махнул им
рукой, чтоб шли прочь: они в ту же минуту согнулись почти до земли и
оставались в этом положении, пока он перестал обращать
на них внимание, а потом опять шли за нами, прячась в кусты, а где кустов не было, следовали по дороге, и все издали.
На лице
осталось раздумье, рот отворен, он опирается
на локоть и табакерка в
руке.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь
на небо и сесть по правую
руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением
на них
рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а
останется здоровым.
«Ничто так не поддерживает, как обливание водою и гимнастика», подумал он, ощупывая левой
рукой с золотым кольцом
на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему
оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири
на место и отворил дверь.
— Тут все мое богатство… Все мои права, — с уверенной улыбкой повторил несколько раз старик, дрожавшими
руками развязывая розовую ленточку. — У меня все отняли… ограбили… Но права
остались, и я получу все обратно… Да. Это верно… Вы только посмотрите
на бумаги… ясно, как день. Конечно, я очень давно жду, но что же делать.
Выгнанный из третьего класса гимназии, он
оставался без определенных занятий, и Василий Назарыч давно махнул
на него
рукой.
— А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к
рукам и Привалова и опекунов… Да. Пусть Бахаревы
останутся с носом и любуются
на свою Nadine, а мы женим Привалова
на Алле… Вот увидите. Это только нужно повести дело умненько: tete-a-tete, [свидание наедине (фр.).] маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка… Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину, — и сейчас глаза за корсет. Вот мы…
Привалов смотрел
на нее вопросительным взглядом и осторожно положил свою левую
руку на правую —
на ней еще
оставалась теплота от
руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о своей maman и дядюшке.
— Я, кажется, помешала вам?.. — нерешительно проговорила Антонида Ивановна, продолжая
оставаться на прежнем месте, причем вся ее стройная фигура эффектно вырезывалась
на темном пространстве дверей. — Мне maman говорила о Сергее Александрыче, — прибавила она, поправляя
на руке шведскую перчатку.
— И отлично! Теперь вам
остается только действовать, и я буду надеяться
на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете с ними дела водить, ну вам и книги в
руки. Я слышал мельком, что поминали Бахареву, потом дочь Ляховского…
Она
осталась спокойной по отношению к поведению дочери, потому что вся вина падала
на голову Василия Назарыча, как главного устроителя всяких новшеств в доме, своими
руками погубившего родную дочь.
После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и
остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу
на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему
на руки.
Одет он был в длинный английского покроя сюртук;
на одной
руке оставалась не снятой палевая новенькая перчатка.
Вот я и думаю умру, ты
останешься одна с маленькой девочкой
на руках…